Мое
имя вырастает
Из
шелеста травы.
Я
вырастаю выше травы.
Жаль,
что это не надолго.
Можно
долго вспоминать тысячи этих жарких
дней. Яростное солнце всегда что-нибудь
опаляет. Помойка догорела. Я плюнула на
окурок, чтобы не провоцировать более
ничего, и отправилась сочинять августейший
календарь. Возможность времени года,
приходящая по велению времени суток, —
чистый произвол, но…Мы добровольно
выбираем наши различные возможности.
Иначе нам скучно. Мне необходимы
индивидуальные ворота для разбивания
лба. Я их нашла и теперь думаю, что они
первые, но не последние. Мы сами выбираем
эти возможности. Моя потенциозность —
сходить с ума четыре раза в год. И сводить
с ума календарь. Я создала фетиши и
теперь умираю от них. Я сама выбрала это
медленное умирание…
АНАТОМИЯ
Сердце
замирает, останавливается, у некоторых
— навсегда.
Сердце.
Красное. Сочится.
Легкие.
Виноград легких. Меха легких. В мехах —
вино: сердце вылилось, расплескалось.
Навсегда.
Маятник
остановила своей рукой. Все ломаю сама.
Ненавижу вмешательство. Опережаю всех.
Инсульт.
Сердце
выплеснулось в мозг. Затопило. Захлебываются
мысли. Интересно. Занимательно.
Устаю
исследовать.
Раскачиваю
маятник. Вправо. Полетел. Закон отменили.
Закон — в сердце. Оно выплеснулось. В
мозг.
Барабаны…
Бубны… Бубенчики…
Король
бубен, Дама ничья, Валет — мой. Вольты,
ватты, амперы. Измеряю грозу. Не заметила
дождь. На! — каплей по носу. Не зазнавайся!
Убегай.
Бьет по плечам. Не дожидаясь (не
подставляла) хлещет по обеим щекам.
Больно. Прободение. Челюсть. Видно
снаружи мандибулу — прободение. Пальпация
не нужна… Рентген — на фиг. Взорвать
больницу. Измеряю грозу. ЭКГ — электрогроза.
Разряд. Уничтожение. Всему хана.
Остановка.
Выплеск. Всплеск. Аплодисменты. Ура.
Браво. Бис.
Гром
разбивает фужер. Вино на скатерть, соус
— на брюки соседу. Отхаркиваю соус на
белый халат нянечки: «У вас — ранение!».
Связываю нянечку, укладываю на кровать,
лечу. Улетаю. Нянечка визжит так, что
слышно в реанимации. Всем хана.
Тишина
наступила в первый день месяца.
Преображение
образно понятого произошло в три часа
утра. Рак представился чем-то
бугорчато-виноградным, мясистым и
сочным, как кровяная колбаса. Рядом
представился сверкающий ланцет. И
решение заменить столовые предметы
хирургическими…
Утром
резала тонкими ломтиками лимон, укладывала
на ветчину, поливала кетчупом.
Гроздья.
Виноградные гроздья, гнездившиеся в
животе. Так показали снимки, УЗИ. Что-то
росло, ширилось.
Подошла
к зеркалу. Пристально смотрела. Смотрела
— плоский живот, гроздящийся красным,
сочным.
Страх.
Нет. Не понимаю. Не могу почувствовать.
Потому не боюсь.
Но…
видела: собаку переехала машина. Полтела
оскальповала. Вывалились кишки, мясо
на боках вздымается. Дышит. Она дышала…
И я дышу. И живот плоский. А там гроздья…
Отпуск
заканчивается. Я устроила генеральную
уборку. Выхожу на работу. Прошу
командировку. Нужна экспедиция. Поеду
в глубинку. В уездный Р…
Поеду.
Дом
— на сигнализацию.
Кошку
— соседке.
Паспорт
— в карман.
Еду.
Везу
гроздья.
Грозно
еду.
Везу
грозу, гром, грохот. Еду за гробом. За
своим гробом. Хочу похоронить свои
туфли. Они устали больше ног. Они устали
как я…
Рак
съедает тело целиком. Мне не понадобится
место на кладбище. Я похороню свои туфли.
Положу в гроб подушечку, крестик,
псалтырь, полотенце. Пусть они отдохнут
за меня. С миром. Война для меня будет
через месяц. Я успею съездить в экспедицию.
В уездный R.
Может,
успею забыть про собаку. Про ребра. Про
гроздья.
В
спальне лежал упакованный чемодан.
Поеду на весь сентябрь. Поплачу
где-нибудь.. Вместе с дождями.
Экспедиция.
Это — экс. Бывшее, после, произошедшее.
Это очищение мозгов, души, тела.
Диция.
С дикцией. Проговариваю слова, придумываю
им смысл, исправляю ошибки. Где-то есть
не только Внутреннее Море. Там внутри,
вдалеке, за горами, есть Внутренняя
Степь, Внутренние Города. Экспедиция
потому — путешествие вовнутрь. Именно
ее объявляю открытой. То есть начатой.
Икспедиция. Дистанция неизвестна, не
просчитана. Х-педиция. Перечеркнуть.
Похерить. То, что прожито.
Ветер
раскачал железные качели. Все начиналось.
Достигнув крайней точки, маятник двинулся
в другую сторону. Теперь я могу жить без
имени.
Все
застыли и ждут. Выдох Божества. Вселенная
проявилась, и я застыла перед витриной
магазина — очень красивые открытки.
— Подождите,
не надо!
Поздно,
жалюзи опустили, фонари зажгли. Маятник
начал падать влево. Собаку переехала
машина, половину тела оскальповала.
Бока поднимаются — дышит. Вздрагивает
от ветра обнаженное мясо. Как нервно
все.
Бейджик.
На конференции меня заставили надеть
бейджик. Имени нет. Нет статуса. Месть
освобожденного маятника.
— Выступает…
Нет
имени. Но приглашают, поднимаюсь, занимаю
место в президиуме. Мой доклад. О жизни.
Теперь ясно. Безымянные выступают в
роли новорожденных. Начался мир, который
можно именовать, продолжать согласно
маятнику в левую сторону.
Кали…
кали… Кали Юга. 6 футов.
Алгоритм
готов. Я не приезжала в этот город с
экспедицией. Я его не видела раньше,
поэтому посмотрю на дождь из окна.
Обрадуюсь красному зонтику. Как он
замечательно нелеп. Под зонтиком —
профессор, с конференции. Тоже без имени
— то есть я не запомнила имени…
Он
задавал мне «каверзные» вопросы, и
теперь я радуюсь нелепости его красного
зонта. Дурак. Профессор.
Дождь.
Мы
выбираем, что-то добровольно, чаще —
под плетью. Меня выбрали — сколько можно
сидеть над единственной чашкой кофе…
без газеты?! Беру газету. Разворачиваю.
Накрываю голову и выбегаю из кафе под
проливной…
Дождь.
Закат
и пыль всегда вместе. Соображая за троих,
из-за горизонта появляется кирпичная
стена. Нормальная стена, вполне обычная
— для соскучившихся по лабиринтам без
выхода.
У
меня есть такая персональная — там на
кирпичах накарябаны даты и «умные»
фразы средней оптимистичности, типа
«Жизнь — дерьмо». Позже я узнала, что
она бардак, а не дерьмо, но запах не
исчез. Видимо, атрибуты друг друга не
исключили. Из-за стены мне приходится
ездить в экспедиции — как только та
первая всплывает в памяти, понимаю, что
готова к сдаче объекта… кому-нибудь.
Все
зародыши тупиков я раздариваю, некоторые
мои знакомые уже дома построили.
Из-за
тупиков и перегороженных дорожек все
очень медленно. Вчера получила телеграмму
с поздравлением: «С присуждением степени
и статьи…».
Это
постановление отменили три месяца
назад, а никто не знает. Думают: «Наконец-то
уедет в экспедицию. Глядишь, и сгинет
там».
А
я — фигушки, — я — на конференции. Дразню
профессора с красным зонтиком. Мерзкий
денотат. Партийный какой-то.
Вообще,
дурацкий город. Дожди часто. У меня
мигрень от красного зонтика.
Пакую
чемодан. Статью опубликовали и по статье
меня в экспедицию. Но я же не профессор.
У меня нет красного зонта, потому всех
обману и поеду в другой город.
Там
ни одной кирпичной стены, представляете!
Там конец апреля, урюкура цветет и у
календаря нет зеркала, нет полугодий.
Выполнение
Закона изменило лица служителей. Носы
вытянулись в острые черные клювы,
пожелтели глаза. Взмах крыльев, и они
растворились в вечернем небе. Кто может
изменить спираль? — только создающие
колесо. Но исправления не коснуться
разума — закон исполняет сердце.
Окаменевшим определены места — охраняют
умерших, осеняя крестом и полумесяцем.
Милосердие Вечности суть разрушение.
Я
вступала в ад неизменности.
Протерла
фланелькой черные туфли, припудрила
морщины на лбу. Страшно вспомнить, какая
по счету эта экспедиция. Невыносимость
вперед ногами — новое наказание.
Прибытие
в дождь. На таможне выдали красный дождь
и профессорское звание. Досмотр,
самоидентификация согласно выданным
документам. Пересмотр установок вначале
нового дела: оцениваю перемены ментала,
субстанциала, экзестенциала, притенциала.
Потенциозно вхожа в круги на воде. Камень
на сердце. В сердце — закон.
Отказываюсь
от гостиницы. Принимаю такси. Еду. Смотрю.
Чужой город. Не видела такого. Не знаю
страны, языка.
Нет
имени.
Дали
имя.
В
миру.
Выбрала
дом на окраине. Тихо. Дождь. Сумерки.
Мокрая крыша. Побитые градом цветы.
Аренда. Ключи. Живу. Узнала: без дома не
живут. Создаю закат. Неосторожно. Не
видела раньше ночей без заката. Впредь
не хочу видеть. Солнце сталкивается с
луной. Все гаснут… Ночь. Ложусь спать.
Простыни влажные. Дождь идет. Тучи
плывут. Лежу. Смотрю в потолок. Останавливаю
дыхание. Не жить до утра. Завести
будильник, завестись. Разозлиться. Я
демон. Устрашение. Черный клюв, желтые
глаза. Крылья. Все летят. Исполняют
закон, падая на землю. Закон в сердце.
На сердце — камень. Тихо. Идет дождь.
Сейчас
продолжалось до полуночи. Думала: вот
сей час. Но час, отрезок времени, чья
длина колеблется. Сейчас растянулось
на семь часов. Потому шкодливо и радостно
объедаю стоящую на окне бегонию.
Закон
принят во втором чтении — запрет на
жертвоприношение в любой форме. Закрытие
храмов. Ошибка экзорциста. Изгнание
демона сомнений. Все уверены. Все правы.
Все.
А
я в экспедиции.
Птицы
летают ночью.
Желтые
глаза скрывают отсутствие звезд. Закон.
Благо. Все. Я мертва до рассвета.
ИНКУБАЦИОННЫЙ
ПЕРИОД
Проходит
время и начинаешь любить все — старые
тапочки, продавленное кресло, вчерашний
чай, античность в общем. Любить всего
себя, свои части, и то, что эти части
окружает. Так появляется старина и
архив.
Мои
фетиши — божественны, ибо пребывают в
вечности. Я — демиург-архивариус, ибо
просто… А сие вкруг — вторичный хаос:
не то, откуда все вышло, но то, куда все
возвратится. У меня есть немного времени
(чуть больше вечности), чтобы узнать,
что понадобиться мне в следующем
первичном хаосе, кого и что я буду ждать
там, что окажется вещью и что окажется
мной. Штучность ЧТО, переходящая в
качественность, измерит мое пространство.
БОЛЬ
Это,
конечно, не вещь. Но какая разница?! Это
не сада-маза, нет. Это больше. Нечто, в
чем участвуешь ты один и никто кроме.
Это то, из-за чего выбирают одиночество,
даже когда есть много иного. То, о чем
невозможно рассказать, но можно провыть…
Печаль
→ тоска → боль… Все. Предел. Дальше
тело обретает отрицательную массу.
ЧАЙ
Это
уже вещь. Вернее, вещество. Сыпучее.
Черное. Даже если чай зеленый, все равно
байховый.
Выпадает
в осадок, выделяет дубильные вещества
— обычно именно они иглообразно
расковыривают душу.
…Над
ним поднимается пар. Он — звенящий,
терпкий. Как черемуха. Белые цветы,
черные ягоды. Глупо так. Количество
переходит в качество: чифирь. Это уже
веселее. Но не утром.
УТРО
Это
не чай…
Но
почти боль.
…Я
сижу перед окном и смотрю на свет божий
через решетку — я в заточении, ибо не
люблю выходить через дверь.
Что-то
внутри меня постоянно горит, и однажды
я проплавлю лбом решетку, кого-нибудь
обожгу. Но я сама выбираю возможности:
когда проплавлю решетку, взлечу. В небо.
Я
готовлюсь ко второму пришествию себя,
и, право, дух захватывает: хватит ли меня
на себя?!
— Не
надо заламывать мне руки, Господи! Мне
больно! А ты — Абсолют… да и я выпью
стопочку. С Рождеством Тебя, Господи!
ДИАГНОЗ
Мне
бы найти немного любви… В себе… К себе…
Мне бы в небо… Но пусто и тихо. И пыльный
асфальт уже не асфальт, а Identity…
Небытие
пришло, но боль, голод и холод все еще
не мысли, но ощутизмы, и это мешает.
Атмосферные
выбросы и пищевые отбросы обрели
одинаковый запах — чума наступила. На
горло. Легочная чума. Мне бы в небо. Нечем
дышать.
Говорят,
Непознаваемое пришло в движение. Его
период полураспада равен одной бессонной
ночи с кислородной подушкой…
Началась
очередная экспедиция…
В
городе M я поселилась на западной окраине.
Работаю в морге архивариусом.
Вместе
с мокротой отхаркиваю мысли, более
токсичные, чем вирус. Третий час казни,
а смерти все нет.
Мне
бы в небо.
Сигареты,
бронхит.
Кашель
усиливается, трупов все больше…
— Не
мучай меня рвотой, Господи, не тошни
меня, даже если ты — «Абсолют»!
— Знаешь,
эти бирочки, что вешают на пальцы умершим,
— они такие красивые, Господи! Они так
печально позвякивают, когда трупы везут
в холодильник…
— Я
надеюсь, я молю тебя, Господи, пусть и
мне повесят такую! Пожалуйста!
— Нет,
не могу, одна таблетка хрусть пополам,
другая — хрусть пополам… Почему бы не
расфасовывать фенобарбитал по 300 капель?
Или лучше в порошке?
— Где
был ты, когда я наклюкалась в одиночестве?!
— Где
была я, когда тебе промывали желудок от
демидрола?!
— Может,
однажды мы окажемся в одной яме, два на
два…
— Когда
же кончится этот чертов дождь с
северо-запада?..
КАРАНТИН
На
отрывном календаре — День Тоски, или
просто 7 августа, но простота стерлась
до дыр, замусоленные карты валялись на
полу, и была так печальна вечерняя земля
вместе с болотами ее, и душен был закат,
и слышалось бессмертие в «тиках» часов,
а в «таках» — его мне даденность, моя
ему должность. А коли должно, я заболею,
неизлечимо, буду лежать, как стул без
ножек.
И
я села писать тебе письмо.
Я
написала тебе письмо: назначила встречу
— сегодня 7-го августа, в 13.00.
В
12.30 я начала собираться: поехала к отцу
на работу, помогла ему с делами,
пополдничала на летней площадке.
В
16.30 я заторопилась, ведь ты уже ждал.
На
служебном автобусе доехала до черты
города, долго брела по частному сектору
меж покосившихся домишек. Минут через
двадцать вышла к автобусной остановке
— я не знала, в какую сторону мне ехать.
Было
17.00, солнце пекло мне голову, ты все еще
ждал меня, где-то между рельсами, вместе
с запахом мазута и жаренных в масле
шпал.
8
августа.
На
отрывном календаре — День Запоя.
Я
выкрутила пробки, отключила телефон,
замуровала входную дверь мусорными
ведрами и обставилась бутылками…
8,
«+» — «—» бесконечность, ∞ — будем
создавать индивидуальные законы времени
и пространства, так, будто в этом
действительно есть смысл.
…И
вот я в запое и он в запое. Я — блюющая
скотина, он — философствует отставив
мизинец правой руки… Но дело не в этом!
— Я точно знаю, что скажет он потом:
— Больно,
Господи, как больно… — и перестанет
есть. И пить перестанет. И не останется
сил затянуться папироской…
Потом
обычно отвозят в больницу — сохнет
мозг.
Так
становятся исусиками.
Некоторым
даже откатывают могильный камень от
пещеры.
Но
можно узнать раньше амбиции этого камня
— просто посмотреть на календарь…
А
до этого был невыносим август. Казалось,
дождя в городе не было месяц, а может,
вечность. И я бродила по городу — нечем
было заняться, и изо всех зеркал на меня
смотрело хмуроулыбчивое Одиночество.
Жара
не ослабевала ни на час. Город был пуст,
как после повальной эпидемии…
Дни
шли медленно, ночи едва волочили ноги,
я влачилась… за безмятежностью.
… Вечерами
за чашкой кофе он рассказывал мне
священное писание. Я хохотала до слез,
он — обижался.
Спала
жара, и мы загрустили. Прохладными
предосенними вечерами мы молчали, тоскуя
бог весть о чем.
Вчера,
отрешенно уставившись в раскрытое окно,
мы пили красное вино. Обалделая тишина
сумерек настойчиво стучала в мозг.
Звезды тихо падали. Невыносимо.
Я
курила, он — собирался умирать и был
прав: хорошо бывает только перед смертью.
Но в желудке было тоскливо. В темном
углу плакал сверчок. Небо было затянуто
тучами…
… Кроме
Дня Запоя существует еще Вечер запоя.
У гроба остаются только двое — мать и
отец, остальные смеются и жрут борщ с
блинами…
А
я опять писала тебе письмо:
«
Не знаете ли Вы, любезнейший, кто спер
человека и оставил труп?!»
Я
оделась и вышла на улицу. Было скучно.
Я отправилась в пивную.
За
столиком, тупо уставившись на пивную
пену, сидел потертый и замызганный
бродяга. Я подсела к нему со своей
кружкой. Было хорошо и спокойно. В теле
чувствовалась странная легкость, как
перед смертью. Свинцовые тучи ползли с
северо-запада, становилось холодно.
…Я
чертила пальцем крест на засаленном
столе, хотелось чего-то красного.
— Хочешь
выпить?
Он
кивнул, и мы пошли…
Да
дело, собственно, не в том, что август
невыносим, просто… Не философствуйте,
други мои.
В
доме покойного дедули мы молча пили
паскудную водку, стенные часы отстукивали
анекдоты из Священного Писания. Потом
у меня помутилось в глазах или в голове
— разбив окно, я распяла его на раме
огромными гвоздями. Он долго кричал.
В
зеркало календаря было проставлено
первое полугодие — 9 февраля.
10
августа.
День
Зимнего Солнцестояния.
У
некоторых тварей — конец зимней спячки.
Лучше я останусь дома.
— С
днем рождения!
— Кто
это?
— Я…
— Я?
— Я…
перезвоню позже.
За
окном дождь. Тихо. Я пролистала дюжину
старых журналов, подчеркивая красивые
слова. Ночью будет поезд…
— Больно,
Господи, как больно! Не выкручивай мне
руки, Господи! Ведь ты — Абсолют! И я
выпью! С рождеством меня, Господи!
…Поезд
всегда движется навстречу, как поток
пламени, и напрасно стучу я в двери, не
будет отворено мне.
Буду
кричать. Проснусь в слезах и в ужасе.
Пусть
это было пожаром, а я ветошкой — больше
не хочу просыпаться, хочу своего,
приватного ада: я написала тебе письмо,
назначила встречу, и все еду и еду к тебе
по этому городу, где всегда five o’clock и
всегда пора пить чай и всегда… 7-е
августа.
Завтра
я приду в дом, где поют стенные часы и
количество шагов от окна до двери
равняется количеству Книг Царств,
анекдотическая книга бытия.
Он
скажет:
— Пора
умирать… — и сердце зайдется от липкого
предчувствия бездны… Трижды умирал он
и умирает последним.
Я
не стану допивать вино и не убью бродягу
алкаша, даже не умру, ибо по небу плывут
облака, всегда и неизбежно… Ветер качает
меня, грозя опрокинуть с крыши навзничь.
Я
последняя и не буду сопротивляться.
Даже кричать не буду — некому услышать
меня в пустом городе, в августе. Я —
последняя.
Ветошкой
бьется на ветру рекламка: «Ты, я и …» И
вечер. Надвигается. Мог бы и не надвигаться:
здесь я — последняя, здесь всегда —
пять часов, здесь письмо — написано и
отправлено.
Я
очень последне трепещу на холодном
ветру…
Братья
и друзья мои равны суициду.
Я
равна последнему.
Приходящие
и уходящие исчезли.
Восходящие
и нисходящие исчезли.
Я
последняя…
Будет
тихо. Будет ночь. Будет сон с поездом.
11
августа
Ко
мне пришел друг. Мы полгода не виделись
и теперь сидим тихо, только кофейный
пар дзынькает о хрусталики глаз.
Мы
молчим. О безугловости трудно говорить,
больно говорить: негде спрятать
расширенные от ужаса глаза, мокрые от
слез щеки, невозможно отвернуться —
око без века, всегда и все видим.
А
ведь нужно, нужно человеку, чтобы было
не только куда пойти, нужен свой угол.
Пойдешь в него, нему и утешишься!
Вот
мы и молчим, безугловые, безголовые.
Больно,
Господи!
12
августа
Ой,
превращусь-переметнусь! Кувырк из зверя
в бога, без ступени, без людскости. Буду
сидеть на облачке, свесив ножки вниз,
упаду во сне, болталово некое…
— Думаешь,
Господи, все это весело?!
Но
полночь уже. Вот и август нам, числом
тринадцатый. А как 13-е, так занавески
завсегда беспокоятся, и коньяк
всеобязательно заканчивается. Хоть
святых вон выноси! Крикнешь бывало:
— Яду
мне, яду! — а его-то родного и нет, весь
вышел.
14
августа.
Поиски
сверх человека. Сверх и сниз — чтоб нам
пусто было. Ни донца, ни крышки инструкцией
не предусмотрено.
…Не
стала заходить в оградку, и так видно:
1920—1992. Что не ясно?! Разглядываю белую
сирень, ищу «пятерку».
Разочарованно:
«Нет счастливых цветов…».
Отец
резонно: «Какое может быть счастье на
кладбище?..
Не
спорю.
Обдумываю.
Осматриваюсь.
Кресты
ровными рядами. Иногда среди них, внося
хаос и нелепицу, вспыхивают красные
пентаграммы. Ерунда какая-то… Но счастье
есть. Не мной утверждено.
Думаю.
…Бабушка
рассказывает деду и дяде (покойнички,
земля пухом) как у нас дела, что новенького.
Окропляет заказными слезами могилы,
слюнявит фотографии… Но ведь и так
видно(!): 1923—1998. Что думать-то — счастье
есть! Потому как покой! Вон вороны сидят…
на крестах, подмигивают, помаргивают.
Им тяжело, да и мне уже голову напекло.
Хорошо вспоминать о такой жаре в январе,
когда у Цельсия градусы заканчиваются…
Проставляю
в зеркале вариант полугодия — 14 января.
…Солнце,
вороны, кресты. И так видно, что не ясно?!
— 1978—2000. Александр. Как мой дядя. По
соседству. Тоже, кстати, сразу видно:
1954—1998. Яснее быть не может…
…А
мавзолей мрамором обложили и дорожку
к нему — бетонную. Живый в помощи.
Подошла.
Смотрю на буквы: не ясно — на иврите,
может быть. А должно быть из-за оградки
видно, чтобы без сомнений, без дум
ненужных: от сих до сих. И кресты надо
большие ставить — воронам сидеть негде,
грустные они от того…
…Но
счастье-то есть. И им надо делиться.
Покупаю две гвоздички, распутываю
веревочку на калиточке. Захожу смотря.
Все ясно: 1970 —1991 — погиб в автокатастрофе,
с мамой. Господи, счастье-то какое. Ведь
если бы мама жива осталась — это же
сколько горя. Живому не перенести… А
мертвый — ничего, нормально, только
гвоздички быстро подсыхают. Ухожу.
Потому как все согласно жанру — ворота
чугунные, давят. Плиты мраморные,
гранитные — тоже весят прилично. Вот с
такой тяжестью на сердце и лежат… А я
иду, мимо иду. Начинаю смеяться. Смеюсь
громко, со стыдом и удовольствием. Вот
уже на корточки села, за живот схватилась
и смеюсь — счастье-то какое! И солнце
на голову давит…
…Дело
ведь не в «тройне», «пятерне» или
«семерне», просто счастье есть, даже
здесь. Некуда от него деться…
…Ворона
на кресте каркнула. Правду говорю.
Прощаюсь
с дедом и дядей, отворачиваюсь, иду к
машине…
Счастья
вам, родные мои!..
15
августа.
Похороны
человека.
Все
пришли поплакать на даровщинку.
Сухоглазые,
живомерзнущие, боязливо не дышащие —
святые не пахнут, — мы стоим.
Сухоглазые,
ибо честны, но за чужое горе — глазки
платочком сухие. Мы — гуманные
сопереживальщики.
Он
— желтенький и простой.
Мы
— бледные и сложные. И нос заложило.
Потому кадило излишне.
Потому
ладан у батюшки из ладони все на пол
норовит. Иногда у него получается, тогда
батюшку из-за гроба не видно, а видно
ладан — под гробом.
16
августа.
Рождество.
Не
надевайте в сочельник чистой рубахи —
все равно угваздаете.
К
зеркалу подходить стыдно — маркер
выкидываю, пишу зубной пастой:
«NB!
Сходить в церковь повесить соску на
дароносицу».
Схаживаю.
Ищу что-нибудь о Владимирской по Богу
и по матери.
Нахаживаю
и отхаживаю — икона на месте, крест
замещает камень за пазухой.
17
августа.
День
свободной воли. Пытаюсь отказаться от
благ цивилизации: выключила электроприборы.
Весь день потратила на то, чтобы добыть
огонь путем трения… Ни хрена, блин!
Прописываю
февралем окончания дум о суетном, и
булыжник в банк на полгода, на депозит.
18
августа.
Сегодня
было грустно. И была тоска. Тоска о лунной
ночи, в которую бежишь, раскинув руки,
ловя ртом холодный, пряный майский
(августовский) ветер.
— Вы
не подумайте ничего такого, но август
действительно невыносим — очень больно
где-то там, внутри (снаружи).
19
августа.
Очень
хочется выпасть из окна.
Жаль,
руки мешают.
20
августа.
— Мама-а-а-а-а!!!
— Мам-м-м-м!
Принеси, пожалуйста, панаму, голову
напекло.
21
августа.
Слушать
приближающиеся шаги.
Кричать
сердцу: «Заткнись!»
Проклинать
водопровод.
Нет!
Не
ко мне!
К
соседу
Прошуршали.
Уснуть
на коврике под дверью.
Утро.
Ломит
кости.
Болит
шея.
Песок
в волосах…
22
августа.
Хочется
последне трепетать. — Буду жечь старые
платья и петь старые песни, даже из чая
сделаю вторячок… Античность!
Заархивирую
газеты за полугодие, выйду на улицу,
заверну тебя за угол, свернусь клубком,
притворюсь колесом истории в календаре
Августа.
23
августа.
Ten
o’clock. Хочется есть, но обед еще не готов.
Бутерброды с сыром и холодный кофе.
Сижу
на подоконнике и крошу хлеб голубям.
Летнее утро грустно пахнет осенью. В
августе всегда так: все кончается, даже
не начавшись…
Я
иду по тропинке. Пасмурно и душно. Сухая
трава больно колет босые ноги. Настойчиво
пахнет грозой, но мне не хочется, да и
негде прятаться.
… Я
сижу на большом теплом валуне. Так
хорошо, что и курить не хочется. Хочется
дышать, шире и глубже, пока не лопнут
легкие, пока меня не разнесет по степи
миллионом одуваничьих пушинок.
Дождь
находит три уязвимые точки: нос и плечи
— мягкий зябнущий ксилофон.
Морщусь.
Передергиваюсь спиной как кошка. Как
кошка сворачиваюсь клубком прямо на
улице — не видит никто, потому что дождь
выбрал только три уязвимые точки.
24
августа.
Всю
ночь лил дождь. Очень хорошо спится в
такую погоду и пиво хорошо пьется…
Сижу
на балконе, выставив ноги под дождь.
Пью
пиво.
С
балкона плюю на календарь.
25
августа.
Ходила
пить вино к знакомому дедуле. Накуролесила
я там, не приведи Господь…
Пришлось
завесить тряпками все зеркала и зажечь
свечи.
К
календарю и виновато: «Это, конечно не
полугодие, но какая разница?» — 25 декабря.
26
августа.
Получила
от тебя письмо: ты, мол, не сможешь прийти
7-го августа в 13.00…
Вычеркиваю
из календаря две даты…
ЭКЗОРЦИЗМ
Город
начинался с вокзала, огромным проспектом,
а заканчивались оба собором…. Последнее
путешествие по железной дороге.
Мне
говорили, что я сама узнаю нужную станцию.
Так и вышло.
Все
приметы совпадали: и грозовая туча на
северо-западе, и умирающее солнце, и
асфальт, в котором утопают сандалии, —
мифология заканчивалась здесь.
Но
пока заканчивалось только начало, смещая
все возможные границы в некий совершенно
невозможный континуум. В нем мне
предстояло произвести экзорцизм над
собой.
Странное
это действо требует специфических
познаний — за инструктажем я отправилась
в приходскую библиотеку. Все апокрифы
ссылались на некий «Плач Евы по Люциферу».
Мне была необходима эта книга.
Потянулась
первая неделя пребывания в уездном
городе N. Улицы города медленно испещрялись
моими глубокими следами. Все было слишком
густым, а потому бесконечным.
Книгу
я нашла в пять часов утра, когда западная
туча угрожающе двинулась на церковные
купола:
«
— Где был ты, когда была я? — мне порою
закладывает уши, я падаю в пропасть.
— Где
падал ты, когда я отряхивала прах с ног
моих?
— Где
мы будем падать вместе?..
Кто
лук и стрела, тело и тень, и где это
зеркало? — Я буду искать, но поверю ли
я Богу?!
Ведь
ты пришел раньше и позже — уже было
больно, но еще можно спасти…
— Но
будем ли мы спасать?..
— И
будем ли спасены?..
Это
— зеркало. Здесь тоска и надежда. В них
канули тихие ночи, оставив нам зарево.
Очень дико смотрим на закат и очень
плачем.
Я
еще не заслужила рассвета.
Такого
рассвета, когда все кончается. И потому
ты можешь. Не спасти, нет! — Сделать еще
больнее… И я каждую ночь буду просить
смерти, не желая знать пределов, не желая
больше, чем могу снести…
Потому
нужен экзорцизм и экзорцист: — Изгоните
демонов! И я больше не буду искать легких
путей, буду искать путей с сердцем.
Тогда
мы уйдем. Уйдем тихо, по одному.
Падая
вверх, карабкаясь вниз… Все уйдем и
никогда не вспомним о Боге — он не умеет
любить…
— Где
мы и где вечный покой?! — нам не нужна
любовь Бога! Мы — гетеросексуалы!».
В
городе было три храма. Один с куполами,
другой — с башенками, третий — цыганский.
Отслужив в каждом по обедне, я истончилась.
Потекла
вторая неделя моего пребывания в N, но
меня здесь все еще нет. Полного присутствия
не получается.
Мои
учители знают меньше, чем я, но видят
дальше — видят башни города, водопады,
леса и горы и меня. Они видят места, где
я живу, и болеют местами, где я умираю.
Потому одиночество: я существую там,
где меня видят.
Но
меня нет. Особенно, летом. В разгар июля
критическая масса стремится к абсолютному
нулю, а высшее эго опускается до
абстракций. И меня уже не видят. Когда
меня не видят, я отправляюсь в экспедиции.
Сейчас
я в уездном городе, где соборной звезде
не хватает двух лучей, и из пяти свеч
одна сгорает минутой раньше, предсказывая,
как полуночный пес, чью-то смерть. Жаль,
не мою…
Сегодня
— День Повешенного. Гуляя по улицам, я
поняла, что этот город похож на степь
больше, чем сама степь за его стенами.
Монгольская степь. Другой она быть
просто не может.
Сего
дня, дня Шута. Шутка ли, захотелось
написать письмо.
Написала
просто:
«Здравствуй.
Хочу
рассказать тебе, что у меня все еще есть
четыре короля и три дороги. Когда вхожу
в свой храм, понимаю: дверей в нем нет,
как и крыши. Боюсь ступать в свои следы
на асфальте — вдруг дорога кончится.
Вчера на паперти поменялась снами с
юродивым, теперь стыдно.
Привет
тебе из N…»
Купила
отрывной календарь. Листочки, листочки,
листочки — я здесь уже третью неделю.
А казни все нет. Впрочем, как и дождя…
Не
помню, как долго я живу в этом городе.
Время перестало быть важным сразу, как
только остановилось.
Мне
бы разозлиться, но поздно. Мы со временем
больше не знаемся. Потому так густ
асфальт, и грозовая туча висит на
северо-западе…
Мне
бы проснуться, чтобы, наконец, пролился
дождь, но веки не размыкаются…
Дабы
вернуться, я пыталась думать о тебе, но
меня нет, поэтому я не могу думать. К
тому же, вполне возможно, что тебя тоже
нет, а ничто, думающее о ничто, — слишком
низменная абстракция для моих спящих
мозгов…
— В
ад хочется, слишком уж пресна эта
вечность…
…Лицо
мое неподвижно. Я достигла такой ясности,
что даже смерть меня больше не замечает,
я и для нее перестала существовать. Меня
настолько нет, насколько никогда не
бывало. Теперь я знаю: Богом можно стать
когда угодно, главное не быть всем
остальным. Отрицательное себясловие.
Странная
местность с тягучим временем. Мне
кажется, я родилась здесь — слишком
знакомый закат поблескивает сквозь
листья черешен, сверкает черным золотом
на перезревших ягодах. Когда-то я плакала,
глядя на такие закаты и такие черешни,
и плача, постарела.
Вечность
началась летом, когда, сидя на дереве,
я плевалась черешневыми косточками в
кур и ломала куклу старшей сестры.
Вечность лета.
…Старые,
заброшенные, разрушенные дома стали
частью меня, как пыль, забившаяся в
сандалию между ступней и стелькой.
В
этом городе я снова обзавелась домом и
сделала его настолько новым и чудесным,
что он стал похож на все предыдущие мои
дома. Я купила его в первый день по
приезду. Он находится в старом проулке,
в двух кварталах от собора. Дом мой похож
на ларец с окнами — удлиненный, резной,
кукольный. Комнаты переходят одна в
другую. Восемь окон… Очень хороший дом.
Почти
все время я сижу в спальне, она же и
кабинет. У меня — старое, облупившееся
бюро красного дерева и глубокое черное
кожаное кресло, — сижу лицом к западному
окну. По правую руку северное окно, по
левую — южное. За восходом луны я наблюдаю
из кухни.
За
моей спиной — огромная кровать с кучей
цветных шелковых подушек — сон не похож
на отдых, и, может, трудней моих дневных
скитаний. Вот так скучно.
…Все
в этом городе как остановившиеся часы
— густые тучи пришли с северо-запада,
но дождь еще не идет.
Невозможность
процесса, продвижения, изменения…
Потому я сижу в кресле и пишу никому
ненужные отчеты об экспедиции в это
душное Ничто. Исписанная бумага дает
ощущение длительности…
Я
испытала это снова — снова захотелось
задать вопрос. Никогда никому не задавала
его, хотя временами он танцевал на моем
языке, разбиваясь о зубы: « Ты меня
любишь?!» — и прокусанные до крови губы,
и пощечина самой себе…
Я,
шатаясь, дошла до собора, упала на колени
перед Гробом Господним и хрипящим
шепотом:
— Любишь
ли ты меня, Господи?
Как
страшно мне, страшно — рухнет крыша
храма моего, треснут стены… Вот сейчас,
нет, через секунду, нет…
Тишина!
— Действительно,
Господи, что такого во мне, чтобы любить
меня?!
И
счастлива я, счастлива тем, что впервые
задала вопрос, и ответили мне молчанием.
Я
влепила себе затрещину. Бессмертие
обеспечено. Экзорцизм свершился. Сейчас
только отряхну прах с ног моих и…
ЭКЗОРЦИСТУ
А
поросятки бултых в воду. Взвизгивают,
похрюкивают. Им не грозит в одну реку
дважды. Имя у них есть. А у меня нет.
— Простите…
Не подскажите, что это за улица, дом,
барышня?.. Да, не здесь мы любили, но
голова кружится — напекло голову…
С
легионами, конечно, сложнее. Там в именах
запутаешься так, что сам черт не разберет.
Они поэтому не думая в воду — бултых.
Хотя после поросяток пахнет водичка не
ахти.
Но
легионеры, они же ко всему привычные,
им все нипочем, только имена плохо
запоминают, а так им черт не брат. Хотя
родственники-то обычно помнят кого как
зовут.
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯ
Жертвоприношения
Солнцу убивают его. Кровь знатнейших
юношей и дев превращает Солнце в Марс,
и начинаются войны.
Жизнь,
покоящаяся на смерти, всегда является
гибелью. Потому новые боги уже не
бессмертны. Жерло пожирающее готово до
их рождения. Прах к праху, и Адам из
красной глины уже носит в чреслах своих
краснодеревщика, и пожирающая младенцев
Ламия уже брюхата Распятым. Рождающий
желает умерщвлять.
Repeat
time.
Жертвоприношение
Солнцу убивают его. Но Луна успевает
отразиться в водах семь седьмиц кряду.
Тогда рождается отражение. Как положено
— три. Три демона. Три имени. Прячутся
в водопаде, расплескав белые платья.
Repeat
time.
Жертвоприношения
Солнцу убивают его. Король подумал, что
Луна утонула. Демонов спасли, имена из
сети ускользнули.
Repeat
time.
Жертвоприношения
Солнцу и Луне убивают их. Небо обагряется
Марсом. Когда начинаются войны, трое
ищут двоих, завершая пентакль соборной
звезды.
Repeat
time.
…Начинаются
войны. Пять имен прячут под горную гряду,
пять мечей достают из глубин серебряного
рудника. Меняют облик, перестают быть
демонами, даже девы. Пять вестников,
пять мечей, пять коней. Побеждают в
лесах, растворяются в реках.
Repeat
time.
…Новые
боги уже не бессмертны. Черным огнем
солнечного Марса сжигают леса, реки,
башни города, за который сражались.
Имена плачут эхом в горах.
Repeat
time.
Жерло
пожирающее готово до их рождения. — За
горной грядой башни нового города. Пока
светит солнце, Адам из красной глины
носит в своих чреслах краснодеревщика.
Repeat
time.
В
жертву принесли всех. Солнце чернеется
Сатурном — все сожрано жерлом.
Repeat
time.
Луна
отражается в водах двадцать восемь
седьмиц.
Рождаются
пятеро, ищут друг друга. Хотят успеть
до постройки Солнечного Храма. Но жерла
теперь из железа. Земля обагряется
Марсом. Пятеро теряются среди миллионов.
До Нового Солнца!
Repeat
time.
Сатурн
успевает отразиться во всех водах за
двадцать девять солнц. Из-под горной
гряды извлекают пять имен. Пятеро снова
демоны, даже девы. Синий пентакль с
черными всполохами. Победа одержана до
жертвоприношения.
Одержимые
Августом и Марсом сдержанно приветствуют
друг друга.
АВГУСТЫ
Ко
мне подошла августовская женщина. Глаза
черные, волосы черные, из-под желтеющей
травы проглядывает земля, черная от
усталости.
В
землях Августовских Женщин идет уборка
хлеба.
Самые
августейшие встречали меня. Здесь
путешественникам рассказывают.
Путешественники жадно внимают — жизни
не хватит объехать столько стран, сколько
их случается в Августе. Я замерла на
пороге, шепчу тайное имя травы. Исправляю
строки: Твое имя вырастает из шелеста
травы.
Трава
вырастает из тебя.
Ковыль
и полынь на качелях ветра уносятся в
степь. Я стою на пороге. Вижу: в притолоку
воткнут топор — кто умирал здесь так
тяжело?
«Два
ангела в пустыне…» — незримые силы
помощи, святые мощи. Рекомендуют
уединение, я отшельмовываюсь. Добровольно,
ибо рекомендовано.
Ожидавшие
меня на том конце поля снимаются с места,
несутся навстречу. Приближаются быстро.
Надвигаются. Я — не… Они, быстрые и
решительные, показывают вмятинами от
копыт своих коней силу жизни. Я, стоя
возле валуна, грею о него руки. — Я
кончиками пальцев чувствую, что жизнь
незыблема. И кони сбитыми в кровь копытами
чувствуют. Августы поют гимн.
Вот
идут вереницей Женщины Августа, темноглазы
и темноволосы, идут за водой. Кувшины,
в них — звенящая жара пустыни. Громко
и яростно взрываются они, погружаемые
в ледяной источник. Жертвоприношение
прахом земным. Уходят женщины, томимые
жаждой и слезами, на ресницах их —
крупицы соли. Земной.
Утром
встала — хмурь и пасмурь на лице неба,
пора копать колодец и зиндан. Две тюрьмы:
для воды и для темноты. Собираю волосы
в пучок. Беру лопату.
Земля
— черная, жирная — бесстыдно разваливается
на траву, дышит, просит дождя. Дышит
живое.
Страх
дороги, чемодана и обратного билета,
застарелый страх возвращения подкрался
в сумерках, схватил рукою за сердце. Оно
замолчало. И раньше было неразговорчивым,
а тут вовсе стихло. Не дышу. Не живая. Не
прошу дождя.
Вчера
в Храме Пшеницы рассказали последнюю
историю о городе Августа. Больше не
путешественник. Грустно посмотрели в
глаза, дрожащими руками удостоверили
гражданство. Живу. Не дыша — жара звенит
в воздухе — выпустили из кувшинов.
Золото всегда звенит.
Звон.
Перезвон. Звонок. Дверной колокольчик
зашелся в истеричном хохоте. Окропляю
валерианой лицо гостя. Приглашаю выпить
смородинового чая. Смердит полынь.
Сверчки. Голова падает с плеч и катится,
катится перекати-поле.
Громыхнуло.
Полыхнуло. В степи пожар. Горько от
полыни. Нёбо свело сушью великой. На
правую щеку опустилась первая капля
дождя, по левой — пугливо покатилась
слеза. Не сглатываю. Не дышу.
ЧЕРНОЕ
СОЛНЦЕ РЫБЫ
Асфальт
никогда не остается в долгу у солнца.
Белая жара и черная жара встречаются
посередине, там, где у меня солнечное
сплетение, когда они встречаются, я
понимаю принципиальность разделения
души и тела, я даже чувствую границу,
загрудинно чувствую, где именно кончается
душа и начинается черное асфальтовое
марево.
А
в Индии наводнение, 200 миллионов людей
наводнили долину Ганга, суетно наводнили
— жаждут стать частью ног божества,
стать одной из клеток тела Господня,
дабы на халяву присусендиться к благодати.
И знаете, что случилось с Всевышним и
Всеблагим?
Ноги
отяжелели, и определилась граница души.
Календарь зеркала весь в зубной пасте.
Мне осталось ровно три полугодия.
А
еще вчера деревья были большими.
Сегодня не так, сегодня люди подходят
ко мне заглядывают в глаза, видят там
три тысячи лет жизни моей и обижаются..
Я смотрю сквозь их жадные пиявочные
глаза и вижу границу соединения души и
тела — темно на границе, тучи ходят
хмуро.
Тучи
северо-западные, скупые на дождь. И тихо
так, что слышно, как солнечный жар втекает
в асфальт и на просмоленные волокна
расслаиваются шпалы.
Поезд,
он всегда навстречу потоком черного
пламени, он всегда страхом обратного
билета заставляет дребезжать стекла в
окнах моей души. Вот он показался,
земля дрожит, гудит. Вокзальная шавка
обнюхивает неведомо откуда взявшуюся
здесь черепаху. Черепаха втягивает
голову в панцирь. Я втягиваю голову под
козырек вокзала. Черное солнце. Поезд
подъезжает, ребристые вагоны бегут,
бегут, бегут, голова начинает кружиться,
понимаю вдруг неожиданно и ненужно:
Каренину оболгали, никуда она не
бросалась.
А
голова кружится и кружится. Чувствую —
не снести мне. Потому жду. Вот поезд
ушел. Я повесила сумку на плечо и зашагала
по шпалам. Экспедиция продолжается. Как
и было обещано — на Запад. На Западе —
реки. В западных реках рыбы выбрасываются
на берег, чтобы умереть.
ЗЕРКАЛО
КАЛЕНДАРЯ
После
августа обычно начинается февраль, во
всяком случае, в наших широтах дело
обстоит именно так.
Белая
жара и черная жара встречаются, 42 Цельсия
перебираются из термометров в градусники,
и брожение бреда превращается в бредовые
блуждания.
По
зеркалу я умею считать полугодия. 16
полугодий назад я не смогла отличить
февраль от августа, дематериализовала
эклиптику — подменила лето календарем.
Зеркальным календарем — в августе Дева
жарит Рыбу на медленном огне.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Ночью
внезапно кончился кошмар. Кончился
июль. И август… Все кончилось. А оставшееся
— пожелтело, закружило, посыпало.
Листками календаря посыпалось.
В
двунадесятый день конца крик затих, а
в сорок сороков спали покровы. Тогда я
достала из мусорной корзины отчеты о
своих экспедициях и уложила их в чемодан.
Ночью
будет поезд — он уже движется навстречу
страшным черным. Даже у звезд нет сил
смотреть на это, им именно ночью хочется
закрыть глаза и уснуть…
Я
буду вместо.
Я
буду еще некоторое время, прежде чем не
быть…потому что знаю: не всегда перед
смертью хорошо, но после обязательно
полегчает. Главное, успеть до августа…
Успеть,
прежде чем.
Успеть
до них.
Как
залог успения — вот Тебе резаная вена,
Господи.
Комментариев нет:
Отправить комментарий