Ты
заводишь нас в заводь
И
топишь как кошек блудливых…
Айгерим
Тажи
Жанна
постучала в дверь квартиры напротив,
постучала еще раз, раздался звук шагов,
точнее, шорох шагов, так ей хотелось
думать, но шорох не звук, он не звонкий,
не громкий. Он не долетает, как подобает
звуку, шорох подползает откуда-то сзади
и сбоку, шорох подменяет пространство
шелестящими целлофановыми пакетами,
сухими листьями, шептанием расчесываемых
волос и обреченностью падающей одежды.
Скрежет ключа царапает полость костей,
значит, тоже не звук, звук действует
только на барабанные перепонки, но кости
беззащитны перед скрежетом, кости
стонут, и это звук…
― Что
Вы хотели? ― на пороге стояла женщина
лет тридцати с мокрой тряпкой в руках,
с тряпки капало на пол. Капанье ― звук.
― Что
вы хотели девушка?
(найти
ответ «Не-Я»)
― Я
не девушка…
― Что
Вам нужно?
― Я
Ваша соседка.
(
проговорилась…)
― Что
вам нужно, я спрашиваю?
(Я-а-а-а-ааа…
надо вернуться…)
― Я
ваша соседка, я живу напротив, я… вода
кончилась… холодная… дайте воды…
― Вы
издеваетесь?!
― Пожалуйста,
дайте воды, ― Жанна протягивала женщине
трехлитровую банку, ― пожалуйста!
Женщина
взяла банку и скрылась за дверью,
захлопнула дверь. На площадке было
холодно, очень хотелось пить, Жанне
показалось, что жажда ― это звук,
напоминающий взгляд, взгляд песка на
пустыню. И мерещилась жажда в повторном
скрежете замка ― женщина молча протянула
банку, запотевшую от ледяной воды…
(Пить…
Пить… Жадно, большими глотками…)
… Вернувшись
в свою квартиру, Жанна прислонилась к
двери и замерла, с опаской прислушиваясь,
как о стенки банки плещется вода. Как
много она сказала, слишком много, а она
ведь совершенно не знает женщину и даже
не знает платьем или футболкой была
раньше тряпка, так капающая. Скинув
тапочки, Жанна прошла на кухню и, отодвинув
декоративную вазу с пожелтевшими
колосьями, поставила на освободившееся
место банку с водой и зажгла перед ней
свечку. Так вода казалась менее холодной
и даже немного живой. «В конце концов,
каждый требует любви, как может, каждый
говорит о ней в зависимости от того, что
за слова пришли на ум, и хорошо ли с утра
было сварено кофе. А если кофе растворимый,
то и о любви разговор особый. И банка
холодной воды ― такая малость, чтобы
пожалеть ее, но такая пугающая
множественность, такая пугающая, ведь
страшно, когда человеку не хватает воды,
собственной воды. Плеск и скрежет.
Жанна
пыталась успокоиться: просьба ее была
скромна и вряд ли женщина из-за железной
двери попросит об ответной услуге, но
обмануть себя не удавалось, Жанна
требовала любви. Сегодня она считала
любовью глоток воды: всю ночь ей опять
снился песок. Не совсем песок, но ей не
хотелось называть это ни прахом, ни
пеплом. Пять лет назад она присутствовала
на кремации ― торжественное ссыпание
в урну костей и плоти, и чего-то еще,
отчего Там все так хорошо горит… Она
назвала Это ― «песком». Он ей снился
потом часто. Тогда лимонад показался
ей сухим. Она не могла объяснить толком
ощущение вязкости, неестественности и
какой-то особой колкости в горле. Она
назвала прах песком, а лимонад сухим…
Когда
ей снился песок, то снился и сухой
лимонад. Она мучилась в таких снах от
жажды и боялась пить в своей квартире
воду ― в дни песчаных снов весь дом
скрипел от песка…
Неделю
назад Жанну выписали из лечебницы.
В
лечебнице Жанна провела полгода и теперь
обживала свежеотремонтированную
однокомнатную квартиру, купленную отцом
во время ее отсутствия. Квартира Жанне
понравилась: большое квадратное зеркало
в зале удваивало комнату и кровать,
кресло и журнальный столик в ней. Бежевый
тюль и бежевые теневые шторы. Встроенный
шкаф в прихожей. Темного дерева кухонный
гарнитур. В квартире были запах, тепло
и защита от синего неба над головой.
Родители
перевезли на новую квартиру все вещи
Жанны и всю ее библиотеку. Но вещи
оставались не распакованными, связки
книг пылились в кладовке, лишь один
томик лежал на столике потрепанным
корешком кверху. Чарльз П. Сноу «Пора
надежд. Возвращение домой». Жанне
нравилась Шейла и когда Жанна чувствовала
страх, начинала писать на полях любимой
книги: «Если подходить к вопросу любви
строго, серьезно, то не песок, конечно,
был виноват, а тот, кого кремировали:
его не успели долюбить. Именно тогда, в
тот день надо было пригладить непослушные
волосы, хлопнуть по плечу или чмокнуть
в щеку ― как-то было необходимо обозначить,
что тела наши раньше в пространстве
пересекались. Больше того: одно тело
породило другое, породило, а потом
отказало в прохладной ладони на лбу, в
чудной неуклюжей попытке засунуть в
карман гостинец на дорожку. Только песок
остался. И только водой можно взять дань
любви от него».
Вода
была достижима через соседскую дверь,
морская же вода текла в трубах квартиры
Жанны. Она открыла краны в кухне и ванне,
выплеснула содержимое аквариума на пол
и ждала наступления океана. Пара гуппи
и черная скалярия обиженно молотили
хвостиками по ворсу ковра. Жанна смотрела
на них и плакала, она вдруг поняла, что
рыбки не умеют плавать, а между рыжими
ворсинками половика слишком много
песка.
Из
ванной комнаты выплеснулась соленая
волна и пара дельфинов. Из кухни в коридор
втекал Гольфстрим. Вода прибывала,
постепенно заполняя все вокруг. Она уже
залила ковер в зале. Затопила гупешек
и скалярию. В кресле сидели дельфины.
Жанна
забралась на журнальный столик и крошила
рыбкам хлеб. Полбуханки раскрошенного
«бородинского» было вполне достаточно,
и Жанна начала есть сама. Она пыталась
изобразить голод: преувеличенно жадно
впивалась зубами в ароматную чернь… и
не чувствовала вкуса. Только запах.
Дельфины обсохли и теперь пытались
носами почесать себе спины: кожу стягивала
соль. Жанна думала о пропитанных солью
руках рыбаков, ходивших по воде как по
песку: оставляя четкие и тоскливые
отпечатки пальцев и пяток. Жанна
ненавидела песок.
Он
сопровождал Жанну повсюду и снился
почти каждую ночь. Жажда была мучительна,
во сне Жанна руками выкапывала ямку в
песке, и вода, горькая морская вода мутно
сочилась внутрь, губы сохли, под ногтями
песок мешался с кровью.
Летом
песок скрипит на зубах. А зимой он скрипит
под ногами. И не измерить
глубины
ямы тошноты, в которую погружает утро
и вечер, и день, и песок с водорослями.
Бабушка
первая унюхала необходимость и озвучила:
― Холодная
я женщина.
А
за ужином:
― Некомпанейская
я женщина.
Жанна,
вытирая стол, ежилась от шумных объятий
крошек с сахаром.
На
кровати лежал халат и смена белья для
постели и для Жанны, в воздухе
почувствовалась нехватка одиночества.
В воздухе еще и валерьянкой пахло, но
отсутствием одиночества сильнее. Оно
то приходило, то уходило, порой будило
ее по ночам. С одиночеством, как и с
песком, было невозможно бороться.
Иногда Жанне казалось, что она рассыпается.
Жанну заставили лечиться от депрессии.
«Кавычки
отделяют меня от того, что сказать
необходимо. Отделяют меня от меня. А
иногда позволяют быть честным неврастеником
и думать о себе в третьем лице. Иначе
неврастенику не выжить.
Про
нас, составляющих не менее шестидесяти
процентов от населения земного шара,
написали в 1996 году в научно-популярном
журнале, что через двадцать―тридцать
лет на земле не останется ни одного
полностью психически здорового человека.
Прошло восемь. Я просто протягиваю руку
и наблюдаю… Вот в глазах появляется
детская радость, доверчивость, почти
счастье: «Неужели, мне?!». Пальцы рук
соприкасаются, происходит обмен теплом,
биотоками, микробами, и в мозгу вспыхивает
лампочка «Alarm». Чужак! Значит, может
сделать больно и возможно, новым, еще
неведомым способом… А в городе со
страшной скоростью растут цены на
однокомнатные квартиры…»
Жанна
жила в такой, дорогой и изолированной…
Очень дорогой и очень изолированной, и
стука соседей в пол не слышала, как и
звонков в дверь ― она смотрела в глаза
дельфинам, она рассказывала дельфинам
о времени на земле:
― Время
здесь никуда не стремится. Оно, согласно
древней традиции, мирно похрумкивает
собственным хвостом, и от этого хрума
глохнешь и боле не боишься быть оглушенным
любимым голосом или звуком своего имени,
ничего не слышишь кроме «хрум-хрум».
Приятно хрумкают позвонки и времени, и
твои. Приятно хрустит толченное стекло.
Радость от звука распада, радость, что
скоро все кончится, и никому уже не надо
будет протягивать руки, даже для пощечины…
Жанна
знала, все о дельфинах и знала все о
жизни, и все о том, что предшествует
жизни. По пояс в воде добрела она до
зеркала и рассказала ему, что все мы на
самом деле старше самих себя ровно на
девять месяцев. Жанна считала этот
отрезок жизни предпродажной подготовкой,
дескать, с нами оговаривают условия
нашей жизни при помощи токсикоза,
кислородного голодания, истончения
плаценты. А после рождения договор
уточняется с помощью снов: «Во сне я
выхожу из церкви с полным ртом битого
стекла и боюсь сглотнуть слюну, чтобы
случайно не проглотить осколок. Мне
становится трудно дышать, Тогда я
отплевываюсь от стеклянной кашеподобной
облатки, чувствую, что порезала щеки
изнутри, а церковная старушка в черном
пеняет на то, как я поступила с
благословением».
Вода
прибывала медленно, пытаясь не выдать
своей бедственной сути, она втекала
мыслями о зеркале, головной болью,
усилившейся жаждой. Жанна наполнялась
морской горькой солью. Только слезы
могли принести соль. Только морем можно
ее растворить.
И
Жанна заскучала от моря, не ставшего
океаном, и решила украсить опустевший
аквариум. Аквариум преобразился: до
половины наполнен песком, песок
художественно-беспорядочно украшен
ракушками и перьями, в центре композиции
в песок воткнута фотографию. На стеклянной
стене Жанна маркером написала: «Твоя
задрожавшая любовь уводила меня к морю,
где тонули дельфины, где акулы плавали
кверху брюхом, пусто было в том море,
тоскливо, ты привел меня и оставил на
берегу без линии горизонта. Где теперь
искать сушу?
Хлопну
тебя по плечу, пожму руку и пойду под
снег с дрожащей совестью».
Перечитала
написанное и испугалась… Не любви, а
снега в июне.
Но
новое требование любви гнало из дома.
Жанна решила уехать на дачу. Закрыла
краны. Сняла со стены маленькое зеркало,
чтобы не скучать, и вышла из квартиры,
следом вышла вода, за водой вышли
дельфины, гуппи и скалярия. Прямо под
ноги Жанне выплеснулся комок склизких
водорослей. Жанна наступила на них и
упала, и ударилась губой о ступеньку,
до крови разбила губу и заплакала ―
Жанна не любила кровь, потому что она
соленая. Жанна ненавидела соль…
…Дверь
в сад была открыта постоянно. Жанна
долго вымеряла угол настежи, чтобы была
видна дорожка из мелкого булыжника, но
не видно было калитки, ведущей на улицу,
― Жанна делала путеводитель для полной
луны. Очень важно, чтобы в темноте ночи,
ослепленная собственным отражанием
солнца, она бы не заблудилась и медленно
прочертила линию восхождения по складкам
одеяла. Хотелось, чтобы все перемены
месяца были в одной комнате. Закончив
расчеты, Жанна ковырнула носком туфли
гравий, посмотрела на небо, потом на
туфлю и пробормотала: «В пасмурные ночи
отраженную множественность съедают
черные тучи». И провела неделю в полной
тишине и с черными тучами, которые
днем съедали и само солнце.
«Приближаюсь
к тебе, где окончание приближения
порождает остановку сердца. Окончание.
Изменения
мозга запомнились, как стук в дверь.
Пройди путь и подойди к окончившемуся
миру. Такая тяжесть исходит из земли.
Подойди к моему сердцу, лежащему в
глубине остановившегося колодца времени,
ты понимаешь, что ничто нас остановить
не может. Я зову тебя, ибо достаточно
уже нам взаимных проклятий и тебе тяжело
как мне, и мне тяжело как тебе, и ты можешь
подойти к краю колодца. Я задержу вдох
для внутреннего моря. И выплеснусь на
ступени твоего дома. Пожалей — дай мне
дамбу, мешки с песком, я прихожу ураганом
воды и водной пыли, я ломаюсь о ступени,
ведущие к твоей двери, и проклинаю
мягкость льющегося, неформованного,
обволакивающего твои ступени. Я не
проклинаю, не могу проклинать ступени,
отделяющие мои кровавые струи от твоей
двери, от твоей комнаты. Там за дверью
ты в халате и тапочках смотришь телевизор,
иногда опасливо в окно — схлынула ли
вода, и вода схлынула по твоей просьбе,
облобызала ступеньки, ведущие к твоей
двери, и схлынула, оставив как носовой
платок окровавленный комок зеленых
водорослей».
Жанна
не хотела возвращаться в город, в квартиру
с песком и дельфинами. Она боялась, ведь
дом должен быть на пустыре или в
одиночестве. Чтобы звон посуды на
соседской кухне не выдавал раздражение
хозяйки, чтобы ночной рев детей не
спугивал темноты, чтобы соседка, у
которой она одолжила воды, не начинала
шептаться с дворничихой при ее появлении.
С
соседней дачи к Жанне пришла баба Люда,
принесла молоко и творог, поставила на
клетчатую скатерть веранды и затараторила:
Ишь
ты, молоденькая такая, в глушь, забралась,
не скучно-то одной, или дружка ждешь,
осторожно тут, собаки одичавшие бегают,
не боишься-то одна, а то ко мне приходи
ночевать, приходи, приходи, у меня каша
пшенная с тыквой сегодня.
― Нет,
постойте, причем тут каша, если вы хотите
знать, что такое дом, то представьте:
вот он стоит на отшибе, или вот крыша
его виднеется как край самой дальней
окраины, или вы смотрите в окно чужое,
а там ― живут…
Можно
также почувствовать дом: как тепло, как
запах специй в кухонном шкафу, как
отсутствие неба над головой…
Я
враждую с домом изнутри: он угрожает
мне окнами, я ему ― уборкой.
Много
трагических противоречий между мной и
дверным косяком, углом стола, выключателями
и розетками. И чем меньше становлюсь я,
тем теснее становится дом…
У
меня часы остановились, сломались,
вернее, надломились и жизнь. Но жизнь
проста. Из точки «А» в точку «Я» попадешь
при любом раскладе. Промежуток и
составляет сюжет. Когда сюжет отображен
графически, разница между зигзагом и
прямой не существенна ― к цели своей
жизни добирается каждый. «Я» находит
нас. «Я» безотлагательно. «Я» неврастенично.
Стенания «Я»-кающих и икающих от
упоминания «Я» звенят в голове. Звук,
порождение тысячеголосой точки в конце
пути. Безотлагательность и песочные
часы.
Достижение
точки «Я» вывело Жанну на берег моря,
оно оказалось неожиданно близко и шумно
угрожало Жанне волной и дельфинами.
Жанна испугалась, вернулась за калитку,
задвинула засов и вбежала в дом. Плача
от страха она чувствовала, что дом пуст
и что это странно, потому заинтересованно
села в центре прихожей и уставилась на
задернутую бежевым тюлем дверь в сад ―
поняла, наконец, что из дома нет выхода.
И
ей захотелось плакать и томатного сока.
Позже
Жанна приютила белого кота и коньяк.
Ночи
мучили ее одиночеством и страхами: по
черным углам перемещалось белое пятно,
и чем пристальнее Жанна вглядывалась,
тем назойливей была мысль: «Это не
кошка».
Жанна
на четвереньках следовала за пятном из
одного угла в другой, протирала углы
влажной, черной от темноты тряпкой ―
цвет не восстанавливался. Скоро по ночам
все углы дома светились отсутствием
мрака.
Баба
Люда принесла букет жасмина и поставила
его в последний темный угол, Жанна
забилась под стол, кот следил за ней с
шифоньера. Ножки стола заставляли
содрогаться звуком спиливаемого дерева,
рубанка… Особенно страшно, партитурно
звенела красным деревом политура.
Размышляя
о пространстве, Жанна обнаружила, что
у дома над столом есть стены, а кот гадит
в песочную кучу на дворе. Улыбнувшись
облегченно, оставила бежевый тюль, кота
и кофеварку, взяла букет и вышла из дома.
Дом
можно почувствовать как крепость, как
тюрьму и как плед в клеточку ― Жанна
заглядывала в разнообразие оконных
клеточек чужой веранды и остро ощущала
нехватку абажура в своей жизни, хлебного
кваса и пшенной каши с тыквой. А баба
Люда, осторожно расправив марлю, сливала
добродивший квас в трехлитровую банку.
Жанна стояла в тюрьме из синего неба,
антенных вышек и деревянных клеток
веранды и знала безотлагательность
себя и чувствовала за спиной
окончательность дна.
Зловоние
песка, погибшие моллюски, гниющие
водоросли вплелись в волосы ― одиночество
нежити, выброшенной на берег, на узкую
грязно-желтую полоску.
Попытавшись
встать на неуклюжую раздвоенность
хвоста, Жанна поняла, что знание ее
избыточно и синей бетонной плитой
нависает над головой, угрожает. Нервно
дернулись лопатки, подсказывая, что
если она уменьшится еще, то не найдется
для нее места нигде. Отряхнув песок с
щек, с белым жасминовым флагом нырнула
Жанна в зеленую глубь горькой от соли
воды, увидела впереди муть двух дельфиньих
спин и в последний раз захлебнулась.
Комментариев нет:
Отправить комментарий